Русь Великая - Страница 188

188

Ни с кем из Учителей не спорит Гутлук. Но мил ему только Будда. Будда – сон, и его неизъяснимый сон есть зеркало желаний.

Из трех сыновей Гутлук любил Тенгиза. Потому что Тенгиз был первым. И верным. И послушным. И часто предпочитал всему молчать рядом с отцом.

Потому что не было дикого коня, не усмиренного Тенгизом. Не было стрелка, равного Тентизу. Никто не мог побороть его. Никто не был так вынослив.

Любовь – вот самое слабое место самого сильного сердца. Будда любил всех живых одинаково. Будда воплотился. Гутлук же был только рожден. Об этом он вспомнил в день, когда Тенгиз сказал:

– Отец, я ухожу.

Кто ответит сыну, если сын не просит, а приказывает? Сколько лет нужно растить сына, чтобы он научился оскорблять отца?

Двадцать пять лет минуло Тенгизу. Молчание есть сила зрелости. Гутлук молчал.

Руки человека выдают его. Глаза – открытые двери души. Лицо, как степь под ветром, говорит и глухому. И только глухой не знает о предательстве голоса.

– Разве не был я послушным, отец? Разве я когда-либо прервал твою речь, отец? Разве не я год за годом висел на твоих губах, как младенец у груди матери? – спрашивал Тенгиз.

Подтверждая, Гутлук на мгновенье опустил веки.

– Благодарю тебя, ты удостаиваешь говорить со мной, как мужчина с мужчиной, – продолжал Тенгиз. – Благодарю тебя за знания, ты был щедр, таких отцовских даров не получал ни один монгол. Свобода! Только кочевники свободны. Все оседлые – рабы. Там, – Тенгиз указал на восток, – люди, гордящиеся своей Поднебесной. Лгут! Это мы живем под небом. Они – под крышами, до которых достает рука. Вместо разума у них в голове знаки, о злом смысле которых, об опасной бессмыслице которых ты не уставал говорить. Сердца у них вялые, как зимнее пастбище, они трусливы и злобны от трусости. А на западе, за широкими степями, где живут наши братья кочевники, тоже страны людей под низкими крышами, с низкими сердцами. Отец! Оседлые – рабы. Кочевники – свободны. Оседлые должны быть пищей кочевников. Я хочу справедливости. Тот, кто не сдается, будет уничтожен. Склонившиеся переменят хана, как лошадь всадника.

– Зачем тебе это? – спросил Гутлук.

– Я так хочу. Я, мужчина, обдумал, – ответил сын.

– Ты причинишь много зла.

– Что такое зло? – спросил Тенгиз и сам ответил: – Зло – боль, которую ощущаю я. Боль преследует меня. Я не имею желаемого. Добро – в завоевании мною власти над людьми. Я не хочу причинять боль для боли, как сун.

– Ты понесешь боль другим, – возразил отец.

– Я не чувствую чужой боли и не боюсь своей. Не будь тебя, я был бы слеп. Теперь я зряч.

– Добро – это покой, добро – наша Степь, добро – в созерцании себя, – убеждал Гутлук.

– Я не спорю. Покой – твое добро. Созерцание – твое добро. Я был в покое, я созерцал. Теперь я хочу дела. Разве я не мужчина?

Подтверждая, Гутлук опять на миг закрыл глаза. И опять смотрел на сына. Руки не выдавали Тенгиза, его руки спокойны, как каменные. И лицо Тенгиза – как лицо спящего Будды. А голос бесцветен, как если бы сын говорил о самом обычном. И глаза закрыты изнутри. Гутлук понял, что сын, если будет нужно, отбросит его, как откидывают кошму у входа в юрту.

Добро и зло, цель жизни и путь. Воистину, сын жил рядом с отцом, они вместе топтали тропу мысли. Сказанное Тенгизом родилось от мыслей Гутлука. Могло б и не родиться. Тогда Гутлук только предчувствовал, что разум – слуга затаенных стремлений и послушен им, как меч – руке. Сын внимал отцу для себя, отсекая одно, переправляя другое. Добро и зло каждый понимает по-своему, и миром людей управляет сила желаний.

– Кто пойдет с тобой? – спросил Гутлук.

– Все. Почти все. Они скучают. Они признали ханом меня.

Бывало и так – бездействие хана утомляло монголов. Гутлук один раз добился повиновения, воспрепятствовав набегу. Сколько дней или лет он наслаждался покоем, не думая о своих? Долго. Он не считал, будучи счастлив. Тревога степных троп стучала в сердце Тенгиза, чужой и сильный мужчина жил рядом. Гутлук не чуял, не слышал. Глядя внутрь себя, он созерцал мир, весь мир – кроме сына. Смотря вдаль, отец разучается видеть в собственной юрте…

Бывало и так – преемник убивал предшественника, сын, обремененный ожиданьем, тайно торопил отцовскую смерть. Другая судьба свершалась над Гутлуком. Он, принимая общее молчанье за повиновенье, не требовал ничего, и о нем просто забыли.

Насколько лучше конец слабой власти Гутлука, чем отвратительное крушенье владык! Тех, кто, утомив всех похвальбами и требованиями невозможного, наобещав невыполнимое, сделав скромных трусами, а смелых – злобными, погибает от страха.

Тенгиз прощался с отцом:

– Для синих монголов ты святой, хоть и не ходишь зимой босым и живешь среди нас. Мы чтим тебя. Прости, что я оскорбил тебя.

– Нет, не оскорбил. Иди. Идите все, и ты иди искать. Сумей быть счастлив исполненьем желаний.

Да, да, сила правит миром. Когда Тенгиз победит, все скажут, что он был прав, и первыми к нему придут ученые суны и докажут ему, себе, всем, что путь его был путь добра, путь величайшего общего блага… «А что сказал святой? – спросил себя Гутлук, и странное сомнение остановило мысль: – Двойственность творения? Покой есть движение мысли?»

Гутлук перестал понимать. Тенгиз ушел искать покоя своей мысли в движении. Значит, и покой не един для людей?

Могло показаться – хан Тенгиз, сын Гутлука, не должен был поручать важное дело таким людям. Могло показаться – послы синих монголов нарочито грубы. Не по молодости – степная молодость столь же коротка, как цветение степных трав.

188